Неумолимо мчится время. В который раз оно приближает нас к новогодним праздникам. И ничто нас так не связывает, таких разных и самобытных, уверенных в себе и где-то суеверных, как очередное ожидание чуда, счастья, осуществления мечтаний, примирения, которых мы непременно ждем от Рождества и грядущего года.
Начало года праздновалось еще в глубокой древности. Все языческие народы ознаменовали его разными богослужебными обрядами — торжественными приношениями и забавами. Египтяне праздновали воскресение Озириса, греки и римляне наступление Нового года отмечали в радостных и всенародных играх. Не было народа, который не встречал бы Новый год особенным празднеством. Пение песен и гадания в Сочельник, украшение деревьев конфетами и игрушками, хороводы вокруг наряженной елки, колядование и щедрование… И все это обязательно сопровождалось особыми традициями приема пищи. Паляницы, пироги с маком, горохом, грушей, капустой; кутья из пшена, медовая сыта и узвар, жареный поросенок… Появился в этой связи у наших предков даже специальный «термин» — подблюдные песни, который окончательно запутал всех в вопросе: «Что первично: песня или еда?».
В процессе изучения этого вопроса немало литературных памятников оставил уникальный писатель, мудрый пророк, призывающий ко всемирной любви, человек, феномен которого будет интерпретировать еще не одно поколение, — Николай Васильевич Гоголь (рис. 1).
Место рождения Н.В. Гоголя стало во многом определяющим для всей его биографии, развития внутреннего мира, склада ума и творчества. А его «священные места Родины» — Полтавщина, Миргород, Великие Сорочинцы, Васильевка обрели особый колорит в связи с тем, что в течение многих столетий были перекрестком исторических событий с участием разных народов. К моменту рождения писателя эти степи помнили первого гетмана Левобережной Украины Даниила Апостола, Василия Кочубея, Ивана Мазепу, Петра Великого.
Да и сам Николай Васильевич, как доказано специалистами, происходил из древних козацких родов, в которых переплелись судьбы потомков таких известных держателей гетманской булавы, как Петр Дорошенко и Остап Гоголь, Иван Мазепа и Иван Скоропадский, представителей таких выдающихся козацко-старшинских династий, как Лизогубы, Палии, Забилы, Трощинские, Косяровские и Тан­ские [6].
Однако глубокая элитарность родословной Гоголей-Яновских имела и обратную сторону. Изучение их генеалогического дерева исследователями «козацких корней» писателя выявило, что тесное переплетение представителей козацко-старшинских семей в течение второй половины XVII и всего XVIII веков оказало отрицательное влияние на генетический код потомков. И если один из основателей рода — Петр Михайлович Забила — прожил 109 лет, то уже отсутствие здоровья у отца писателя Василия Афанасьевича, постоянные болезни Николая Гоголя и смерть сразу после рождения или в раннем детском возрасте большинства его братьев и сестер, к сожалению, были связаны с плохой биологической наследствен­ностью [6]. Так, потомки Трощинских — Василий Афанасьевич Гоголь-Яновский и Мария Ивановна Косяровская, отец и мать писателя, — были женатой парой в третьем колене близких родственников. Поэтому рождение сына Николая стало чудом для его родителей. В страхе потерять долгожданного ребенка родители Гоголя проделали нелегкий 30-километровый путь по весенней распутице из поместья Васильевка в Великие Сорочинцы, где жил известный на всю округу доктор М.Я. Трахимовский. Во флигеле его дома 20 марта (1 апреля по новому стилю) 1809 г. родился малыш, названный в честь святого Николая Чудотворца. Ожидая ребенка, Мария Ивановна молилась о нем перед образом Николая Диканьского в Свято-Никольском храме, построенном в родовом поместье Кочубеев на месте чудесного явления иконы св. Николая Чудотворца.
Из-за слабости здоровья Василий Афанасьевич, отец Гоголя, увлекался сбором и изучением лекарственных растений, это занятие впоследствии заинтересовало и самого Николая. Одним из элементов времяпровождения семьи писателя в усадьбе было составление гербария. Листы самодельной тетради Гоголей-Яновских хранят 113 образцов растений, представляя щедрое разнотравье, окружавшее усадьбу: дрок, тысячелистник, сушеница, синяк русский, горчак, репешок, клевер луговой, колокольчик, окопник… Рядом с образцами — подписи на русском и латинском языках; на первом листе, где представлен дрок, надпись: «Когда бешеная собака укусит» [4] (рис. 2).
Интерес к травам обусловил обращение писателя к трудам великого исследователя и путешественника П.С. Палласа. В 1849 г. Гоголь конспектировал его труды, составил списки растений, указал народные названия трав, сведения об их применении. Большое внимание Гоголь уделил и растительности Сибири, куда, по замыслу автора «Мертвых душ», предстояло отправиться его герою Чичикову и где должно было произойти его «перерождение». Некоторые из семейных рецептов лекарственных настоек обрели вечность благодаря размещению их Гоголем на страницах своих произведений.
«Вот это, — говорила Пульхерия Ивановна, снимая пробку с графина, — водка, настоянная на деревий и шалфей. Если у кого болят лопатки или поясница, то очень помогает. Вот это на золототысечник: если в ушах звенит и по лицу лишаи делаются, то очень помогает. А вот эта — перегнанная на персиковые косточки; вот возьмите рюмку, какой прекрасный запах. Если как-нибудь, вставая с кровати, ударится кто об угол шкапа или стола и набежит на лбу гугля, то стоит одну только рюмочку выпить перед обедом — и все как рукой снимет, в ту же минуту все пройдет, как будто вовсе не бывало.
После этого такой перечет следовал и другим графинам, всегда почти имевшим какие-нибудь целебные свойства. Нагрузивши гостя всею этою аптекою, она подводила его ко множеству стоявших тарелок» («Старосветские помещики»).
Мир личной, духовной жизни писателя был невероятно сложен. С ранних лет он встал на тяжкий путь нравственного совершенствования, поиска духовного озарения и очищения от страстей. Именно эти мысли стали движущей силой, увлекшей молодого Гоголя, выпускника Нежинской гимназии высших наук, «по обычаю всех честолюбцев» в Петербург. Подобно своему герою — кузнецу Вакуле, отправившемуся в Петербург накануне Рождества, в святочные дни 1828 г. Николай Гоголь прибыл в столицу империи. Очутившись в городе вечной зимы и ядовитого климата, выросший под южным украинским солнцем юноша начал прокладывать собственную дорогу в жизни, продолжая тосковать по родине: «Черт возьми! Я как воображу, что теперь на киевском рынке целые рядна вываливают персиков, абрикосов, которое все там нипочем, что киево-печерские монахи уже облизывают уста, помышляя о делании вина из доморощенного винограду, и что тополи ушпичуют скоро весь Киев, — так, право, и разбирает ехать, бросивши все» (из письма к М.А. Максимовичу).
Литератор П.В. Анненков, хорошо знавший Гоголя, так обозначил его петербургский период исканий: «С 1830 по 1836 год, то есть вплоть до отъезда за границу, Гоголь перепробовал множество родов деятельности — служебную, актерскую, художническую, писательскую. С появлением «Вечеров на Хуторе», имевших огромный успех, дорога наконец была найдена…» [2].
Прожив пять лет в Петербурге, Гоголь написал фантасмагорическую картину Невского проспекта — с несущимся тротуаром и неподвижными каретами, с растягивающимся и ломающимся в своей арке мостом, домом крышею вниз, с алебардой часо­вого, которая вместе с золотыми словами вывески и нарисованными ножницами блестела на реснице глаза… Тут же он дает читателю совет-предостережение: «О, не верьте этому Невскому проспекту: я всегда закутываюсь покрепче плащом своим, когда иду по нем, и стараюсь вовсе не глядеть на встречающиеся предметы» (рис. 3). О глубоко депрессивном состоянии Гоголя того периода пишет в своих воспоминаниях и Д.Н. Свербеев — дипломат и писатель: «Я помню, как ленивый и необщительный Гоголь, еще до появления своих «Мертвых душ», приехал в одну среду к Чаадаеву. Долго на это он не решался, сколько ни упрашивали общие приятели упрямого малоросса; наконец, он приехал и, почти не обращая никакого внимания на хозяина и гостей, уселся в углу на покойное кресло, закрыл глаза, начал дремать и потом, прохрапев вечер, очнулся, пробормотал два-три слова в извинение и тут же уехал. Долго не мог забыть Чаадаев такого оригинального посещения» («Воспоминания о Чаадаеве»).
И это был тот самый Гоголь, который еще совсем недавно, во время своего первого чтения «Ревизора» в Шепелевском дворце у В.А. Жуковского «возбуждал шквал смеха», а присутствовавший Пушкин во время чтения «катался со смеха».
По настоянию доктора в 1836 г. на пароходе «Николай І» Гоголь покидает родину. «Я попал в Париж почти нечаянно. В Италии холера, в Швейцарии холодно. На меня напала хандра, да притом и доктор требовал для моей болезни перемены места. Я получил письмо от Данилевского, что он скучает в Париже, и решился ехать разделить его скуку. Париж город хорош для того, кто именно едет для Парижа, чтобы погрузиться во всю его жизнь» (из письма Н.В. Гоголя Н.Я. Прокоповичу). В Париже писатель вел жизнь вполне обывательскую: засматривался на витрины магазинов, пробегал взглядом миллионы афиш, наслаждался итальянской оперой и живописью Лувра, красотами Ботанического и Зоологического садов… И довольно часто «банкетировал» в ресторанах с А.М. Данилевским и однокашником И.П. Симановским. Кстати, культ еды, который всегда присутствовал в жизни Гоголя, в Европе обретает свое второе рождение. И в Париже, и после — изъездив множество европейских городов, постоянно посещая при этом и бальнеологические курорты, «великий гурман» Николай Гоголь продолжает пополнять свой и так немалый список кулинарных рецептов. Его первое издание «Миргорода» сопровождалось сборником собственных кулинарных изысков, где он в том числе «обобщал опыт» и многонационального Нежина с неповторимым греческим способом засола маленьких огурчиков. А одним из эпиграфов к «Миргороду» стал следующий: «Хотя в Миргороде пекутся бублики из черного теста, но довольно вкусны». В уста же Рудого Панька Николай Васильевич ко всему прочему вкладывает и «кулинарную визитку» Диканьки: «Зато уже как пожалуете в гости, то дынь подадим таких, каких вы отроду, может быть, не ели; а меду, и забожусь, лучшего не сыщете на хуторах. Представьте себе, что как внесешь сот — дух пойдет по всей комнате, вообразить нельзя какой: чист, как слеза или хрусталь дорогой, что бывает в серьгах. А какими пирогами накормит моя старуха! Что за пироги, если б вы только знали: сахар, совершенный сахар! А масло так вот и течет по губам, когда начинаешь есть. Подумаешь, право: на что мастерицы эти бабы! Пили ли вы когда-нибудь, господа, грушевый квас с терновыми ягодами или варенуху с изюмом и сливами? Или не случалось ли вам подчас есть путрю с молоком? Боже ты мой, каких на свете нет кушаньев! Станешь есть — объяденье, да и полно. Сладость неописанная! Прошлого года… Однако ж что я в самом деле разболтался?.. Приезжайте только, приезжайте поскорей; а накормим так, что будете рассказывать и встречному и поперечному».
Отношение к еде для персонажей Гоголя является одной из составляющих их характеристик: « — Готов обед, пан отец, сейчас поставим! Вынимай горшок с галушками! — сказала пани Катерина старой прислужнице, обтиравшей деревянную по­суду. — Постой, лучше я сама выну, — продолжала Катерина, — а ты позови хлопцев.
Все сели на полу в кружок: против покута пан отец, по левую руку пан Данило, по правую руку пани Катерина и десять наивернейших молодцов в синих и желтых жупанах.
— Не люблю я этих галушек! — сказал пан отец, немного поевши и положивши ложку, — никакого вкуса нет!..
... Отчего же, тесть, — продолжал он вслух, — ты говоришь, что вкуса нет в галушках? Худо сделаны, что ли? Моя Катерина так делает галушки, что и гетману редко достается есть такие. А брезгать ими нечего. Это христианское кушанье! Все святые люди и угодники едали галушки.
Ни слова отец; замолчал и пан Данило.
Подали жареного кабана с капустою и сливами.
— Я не люблю свинины! — сказал Катеринин отец, выгребая ложкою капусту.
...Только одну лемишку с молоком и ел старый отец и потянул вместо водки из фляжки, бывшей у него в пазухе, какую-то черную воду» («Страшная месть»).
— Вы, матушка, верно не выспались, — сказал Григорий Григорьевич, — кто ж спрашивает гостя, пил ли он? Вы потчуйте только; а пили ли мы, или нет, это наше дело. Иван Федорович! прошу, золототысячниковой или трохимовской сивушки, какой вы лучше любите? Иван Иванович, а ты что стоишь? — произнес Григорий Григорьевич, оборотившись назад, и Иван Федорович увидел подходившего к водке Ивана Ивановича, в долгополом сюртуке с огромным стоячим воротником, закрывавшим весь его затылок, так что голова его сидела в воротнике, как будто в бричке.
Иван Иванович подошел к водке, потер руки, рассмотрел хорошенько рюмку, налил, поднес к свету, вылил разом из рюмки всю водку в рот, но, не проглатывая, прополоскал ею хорошенько во рту, после чего уже проглотил; и, закусивши хлебом с солеными опеньками, оборотился к Ивану Федоровичу.
— …Покойный батюшка ваш, дай боже ему царствие небесное, редкий был человек. Арбузы и дыни всегда бывали у него такие, каких теперь нигде не найдете. Вот хотя бы тут, — продолжал он, отводя его в сторону, — подадут вам за столом дыни. Что это за дыни? — смотреть не хочется! Верите ли, милостивый государь, что у него были арбузы, — произнес он с таинственным видом, расставляя руки, как будто хотел обхватить толстое дерево, — ей-богу, вот какие!
— Вы напрасно взяли куприк, Иван Федорович! Это ин­дейка! — сказала старушка, обратившись к Ивану Федоровичу, которому в это время поднес блюдо деревенский официант в сером фраке с чeрною заплатою. — Возьмите спинку!
— Матушка! ведь вас никто не просит мешаться! — произнес Григорий Григорьевич. — Будьте уверены, что гость сам знает, что ему взять! Иван Федорович, возьмите крылышко, вон другое, с пупком! Да что ж вы так мало взяли? Возьмите стегнушко! Ты что разинул рот с блюдом? Проси! Становись, подлец, на ко­лени! Говори сейчас: «Иван Федорович, возьмите стегнушко!»
— Иван Федорович, возьмите стегнушко! — проревел, став на колени, официант с блюдом» («Иван Федорович Шпонька и его тетушка»).
«Пацюк ни слова и доедал остальные галушки.
— Сделай милость, человек добрый, не откажи! — наступал кузнец, — свинины ли, колбас, муки гречневой, ну, полотна, пшена или иного прочего, в случае потребности… как обыкновенно между добрыми людьми водится… не поскупимся. Расскажи хоть, как, примерно сказать, попасть к нему на дорогу?
— Тому не должно далеко ходить, у кого черт за плечами, — произнес равнодушно Пацюк, не изменяя своего положения.
… Тут заметил Вакула, что ни галушек, ни кадушки перед ним не было; но вместо того на полу стояли две деревянные миски; одна была наполнена варениками, другая сметаною. … Пацюк разинул рот, поглядел на вареники и еще сильнее разинул рот. В это время вареник выплеснул из миски, шлепнул в сметану, перевернулся на другую сторону, подскочил вверх и как раз попал ему в рот. Пацюк съел и снова разинул рот, и вареник таким же порядком отправился снова. На себя только принимал он труд жевать и проглатывать» («Ночь перед Рождеством»).
«— Вот вам и приношения, Афанасий Иванович! — проговорила она, ставя на стол миски и жеманно стегивая свою будто ненарочно расстегнувшуюся кофту, — варенички, галушечки пшеничные, пампушечки, товченички!» («Сорочинская ярмарка»).
После Парижа Гоголь очутился в Риме, городе — полной противоположности французскому Вавилону. Свои впечатления от Италии Николай Васильевич сообщает в письме к А.С. Данилевскому: «Мне кажется, как будто я заехал к старинным малороссийским помещикам. Такие же дряхлые двери у домов, со множеством бесполезных дыр, марающие платья мелом; старинные подсвечники и лампы в виде церковных; блюда все особенные, все на старинный манер… здесь все остановилось на одном месте и далее нейдет».
Ну, а рассказ о том, как именно живут эти помещики, Гоголь оставляет на страницах своих бессмертных произведений.
«Хозяйство Пульхерии Ивановны состояло в беспрестанном отпирании и запирании кладовой, в солении, сушении, варении бесчисленного множества фруктов и растений. Ее дом был совершенно похож на химическую лабораторию. Под яблонею вечно был разложен огонь, и никогда почти не снимался с железного треножника котел или медный таз с вареньем, желе, пастилою, деланными на меду, на сахаре и не помню еще на чем. Под другим деревом кучер вечно перегонял в медном лембике водку на персиковые листья, на черемуховый цвет, на золототысячник, на вишневые косточки, и к концу этого процесса совершенно не был в состоянии поворотить языком, болтал такой вздор, что Пульхерия Ивановна ничего не могла понять, и отправлялся на кухню спать. Всей этой дряни наваривалось, насаливалось, насушивалось такое множество, что, вероятно, она потопила бы наконец весь двор, потому что Пульхерия Ивановна всегда сверх расчисленного на потребление любила приготовлять еще на запас, если бы большая половина этого не съедалась дворовыми девками, которые, забираясь в кладовую, так ужасно там объедались, что целый день стонали и жаловались на животы свои…
Оба старичка, по старинному обычаю старосветских помещиков, очень любили покушать. Как только занималась заря (они всегда вставали рано) и как только двери заводили свой разноголосный концерт, они уже сидели за столиком и пили кофе. Напившись кофею, Афанасий Иванович выходил в сени… После этого Афанасий Иванович возвращался в покои и говорил, приблизившись к Пульхерии Ивановне:
— А что, Пульхерия Ивановна, может быть, пора закусить чего-нибудь?
— Чего же бы теперь, Афанасий Иванович, закусить? разве коржиков с салом, или пирожков с маком, или, может быть, рыжиков соленых?
— Пожалуй, хоть и рыжиков или пирожков, — отвечал Афанасий Иванович, и на столе вдруг являлась скатерть с пирожками и рыжиками.
За час до обеда Афанасий Иванович закусывал снова, выпивал старинную серебряную чарку водки, заедал грибками, разными сушеными рыбками и прочим. Обедать садились в двенадцать часов. Кроме блюд и соусников, на столе стояло множество горшочков с замазанными крышками, чтобы не могло выдохнуться какое-нибудь аппетитное изделие старинной вкусной кухни. За обедом обыкновенно шел разговор о предметах, самых близких к обеду.
— Мне кажется, как будто эта каша, — говаривал обыкновенно Афанасий Иванович, — немного пригорела; вам этого не кажется, Пульхерия Ивановна?
— Нет, Афанасий Иванович; вы положите побольше масла, тогда она не будет казаться пригорелою, или вот возьмите этого соусу с грибками и подлейте к ней.
— Пожалуй, — говорил Афанасий Иванович, подставляя свою тарелку, — попробуем, как оно будет.
После обеда Афанасий Иванович шел отдохнуть один часик, после чего Пульхерия Ивановна приносила разрезанный арбуз и говорила:
— Вот попробуйте, Афанасий Иванович, какой хороший арбуз.
— Да вы не верьте, Пульхерия Ивановна, что он красный в середине, — говорил Афанасий Иванович, принимая порядочный ломоть, — бывает что и красный, да нехороший.
Но арбуз немедленно исчезал. После этого Афанасий Иванович съедал несколько груш и отправлялся погулять по саду вместе с Пульхерией Ивановной. … Немного погодя он посылал за Пульхерией Ивановной или сам отправлялся к ней и говорил:
— Чего бы такого поесть мне, Пульхерия Ивановна?
— Чего же бы такого? — говорила Пульхерия Ивановна, — разве я пойду скажу, чтобы вам принесли вареников с ягодами, которых приказала я нарочно для вас оставить?
— И то добре, — отвечал Афанасий Иванович.
— Или, может быть, вы съели бы киселику?
— И то хорошо, — отвечал Афанасий Иванович. После чего все это немедленно было приносимо и, как водится, съедаемо.
Перед ужином Афанасий Иванович еще кое-что закушивал. В половине десятого садились ужинать. После ужина тотчас отправлялись опять спать…» («Старосветские помещики»).
Рим подвел писателя к мысли, что важным является не только и не столько изображение пошлости и ничтожности жизни описываемых им персонажей, как поиск дороги к духовному очищению. И начинать очищение надо с самого себя. Вечный город подарил Гоголю физическое и духовное спокойствие, «не омраченное снегами, департаментами, подлецами и т. п.».
«Никогда я не чувствовал себя так погруженным в такое спокойное блаженство. О, Рим, Рим! О, Италия! Чья рука вырвет меня отсюда? Что за небо! Что за дни!.. Что за воздух! Пью — не напьюсь, гляжу — не нагляжусь. В душе небо и рай. У меня теперь в Риме мало знакомых, или, лучше, почти никого. Но никогда я не был так весел, так доволен жизнью. Моя квартира вся на солнце…» (из письма А.С. Данилевскому).
Нередко описываемые Гоголем застолья заканчивались явным перееданием персонажей. Но и на сей «неприятный» счет у Николая Васильевича в запасе имелся свой целебный рецептик:
«— Чего вы стонете, Афанасий Иванович?
— Бог его знает, Пульхерия Ивановна, так, как будто немного живот болит, — говорил Афанасий Иванович.
— А не лучше ли вам чего-нибудь съесть, Афанасий Иванович?
— Не знаю, будет ли оно хорошо, Пульхерия Ивановна! впрочем, чего ж бы такого съесть?
— Кислого молочка или жиденького узвару с сушеными грушами.
— Пожалуй, разве так только, попробовать, — говорил Афанасий Иванович.
Сонная девка отправлялась рыться по шкапам, и Афанасий Иванович съедал тарелочку; после чего он обыкновенно говорил:
— Теперь как будто сделалось легче» («Старосветские помещики»).
Несмотря на изобилие блюд, поглощаемых героями рассказов и повестей, нельзя не отметить и рациональные зерна в выборе продуктов и способе их приготовления: грушевый квас с терновыми ягодами, варенуха с изюмом и сливами, путря с молоком прочно вошли в современные диетические рекомендации для пациентов с сердечно-сосудистой патологией; кисель из черники и творожное суфле с вишневой подливкой — при расстройстве кишечника; кислое молоко, пудинг из брюквы, урюка и творога, желе и пастила, овсяная каша с вареньем — при болезнях печени… А столь немаловажный аспект в диетическом питании, поднятый Николаем Васильевичем, как сервировка стола и оформление блюд! Ведь невкусная, малопривлекательная и неаппетитная пища отрицательно влияет на результаты лечебного питания. К примеру, если при некоторых болезнях желудка назначают диету, рассчитанную на возможное уменьшение количества отделяемого желудочного сока, то и в этом случае все блюда следует хорошо оформлять, разнообразить и улучшать их вкус. Особенно важно придать приятный вкус блюдам, входящим в часто назначаемые бессолевые диеты, добавляя отваренный, а затем поджаренный лук, подкисляя или подслащивая пищу. Вкус вторых блюд, приготовленных из отварного мяса или рыбы, можно улучшить добавлением соусов, которые разрешены в соответствии с диетой.
Местом общения творческой богемы в Риме почиталось кафе «Греко», своеобразный интернациональный клуб на улице Кондотти, основанный в 1760 г. (рис. 4). В анфиладе небольших комнат, среди картин, скульптур, барельефов, автографов, подаренных кафе его знамени­тыми посетителями — Гете, Мицкевичем, Байроном, Стендалем, Андерсеном, Бизе, Вагнером и даже Казановой, хранятся миниатюрный портрет Гоголя и факсимиле автографа Гоголевского текста — отрывок из письма Плетневу 1842 г.: «О России я могу писать только в Риме, только там является она мне во всей своей громаде…» А еще пребывание Гоголя в этом уютном кафе подарило миру немало страниц «Мертвых душ».
«Вы извините, если у нас нет такого обеда, который на паркетах и в столицах, у нас просто, по русскому обычаю, щи, но от чистого сердца. Покорнейше прошу» (рис. 5).
«Мне лягушку хоть сахаром облепи, не возьму в рот, и устрицы тоже не возьму: я знаю, на что устрица похожа. Возьмите барана… это бараний бок с кашей! Это не те фрикасе, что делают на барских кухнях из баранины, какая суток по четыре на рынках валяется!.. У меня когда свинина — всю свинью давай на стол, баранина — всего барана тащи, гусь — всего гуся!» («Мертвые души») (рис. 6).
Обедать же писатель предпочитал в трактире «Фальконе» («Сокол»), славившемся хорошей кухней. Аппетитом Гоголь обладал изрядным — обедал по два раза в день. Любил сыр «пармезан», макароны, сицилийское вино «марсалу», кофе с жирными сливками, козье молоко, которое смешивал с ромом, называя это «гоголем-моголем» [1].
Годы жизни в Риме постепенно утвердили Гоголя в мыслях о предназначенной ему высокой миссии в искусстве. Внутренняя работа постепенно изменила облик Гоголя, сделала его задумчивым и сосредоточенным на себе. В одежде он старался теперь довольствоваться самым необходимым, отдавая приоритет богатствам духовным. Из его гардероба навсегда исчезают фантастические светло-голубой жилет и панталоны цвета малины со сливками, шейные платки из кисеи и батиста, которые он сам выкраивал для себя, собственноручно удлиненные или укороченные жилеты, белые перчатки и щегольской пиджак с синим бархатным жилетом. Страсти, пороки, терзавшие его героев, Гоголь находил в себе самом и беспощадно воевал с ними. Русский художник-гравер Ф.И. Иордан в своих «Записках» так описывал тот период жизни Николая Васильевича: «В начале 1840-х характер Гоголя заметно изменился: исчезло прежнее светлое расположение духа Гоголя. Бывало, он целый вечер не промолвит ни единого слова. Сидит себе, опустив голову на грудь и запустив руки в карманы шаровар, и молчит».
Аскетизм Николая Васильевича переносится и в плоскость отношения к еде и в образы, связанные с ней. Так, в письме к Е.Г. Чертковой — меценатке, супруге одного из учредителей Школы живописи и ваяния в Москве А.Д. Черткова в 1843 г. Гоголь пишет: «Странная вещь! Как только напьюсь чаю, в ту же минуту кто-то невидимый толкает меня под руку писать к вам, и Елизавет Григорьевна не сходит ни на минуту с мыслей… Вы, вероятно, знаете, отчего вы живете в моих мыслях после чаю. Верно, вы один раз пивши его, вообразили, что льете мне его на голову и вылили вашу чашку на пол. Или, хотевши швырнуть блюдичком мне в лоб, попали им в верхнюю губу и передний зуб вашего Доктора, который только что успел вам рассказать, как весь город удивляется терпению вашего Гриши, или, может быть, ваша Лиза, взявши чашку с чаем и приготовляясь пить, закричала во весь голос: «Ах, Мама, вообрази, здесь в чашке сидит Гоголь». Вы бросились с места и вскрикнули: «Где Гоголь?» Лиза принялась ловить ложечкой в стакане и закричала вновь: «Ах, это не Гоголь, это муха!» И вы увидели, что это была точно муха, и может быть, в эту минуту сказали: «Ах, зачем эта муха, которая так надоела мне, уже далеко от меня» [5].
А в 1845 г. в Карлсбаде, в приступе физического и нерв­ного расстройства, писатель сжигает пятилетний труд — вторую часть «Мертвых душ». Но как только пламя поглотило последние листы, «содержание книги вдруг воскресло в очищенном и светлом виде», — так описывал свое видение сам Гоголь [3]. Позже, уже после паломничества в Иерусалим, путь духовного очищения Николай Васильевич продолжил в России. «Кто сильно вжился в жизнь римскую, тому после Рима только Москва и может нравиться» [3].
Во время приездов в Москву до 1849 г. Гоголь селился у историка Погодина в доме, расположенном в живописном месте, на Девичьем поле. Писатель любил устраивать в саду Погодина майские именинные обеды. В роли хозяина Николай Васильевич был очень гостеприимным, хлебосольным и любезным, знал толк в еде и особенно в винах, которым давал названия — «квартальный», «городничий» — по их назначению наводить порядок в набитом желудке; жженку он именовал «бенкендорфом» — по аналогии цвета жандармских мундиров с голубым пламенем, охватывающим куски сахара, смоченные в роме и шампанском.
«Между тем запах борща пронесся через комнату и пощекотал приятно ноздри проголодавшимся гостям. Все повалили в столовую. Вереница дам, говорливых и молчаливых, тощих и толстых, потянулась вперед, и длинный стол зарябел всеми цветами. Не стану описывать кушаньев, какие были за столом! Ничего не умомяну ни о мнишках в сметане, ни об утрибке, которую подавали к борщу, ни об индейке с сливами и изюмом, ни о том кушанье, которое очень походило видом на сапоги, намоченные в квасе, ни о том соусе, который есть лебединая песнь старинного повара, — о том соусе, который подавался обхваченный весь винным пламенем, что очень забавляло и вместе пугало дам. Не стану говорить об этих кушаньях потому, что мне гораздо более нравится есть их, нежели распространяться об них в разговорах.
Ивану Ивановичу очень понравилась рыба, приготовленная с хреном. Он особенно занялся этим полезным и питательным упражнением. Выбирая самые тонкие рыбьи косточки, он клал их на тарелку… («Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»).
Как-то на таком именинном обеде присутствовал и М.Ю. Лермонтов. В Москву поэт прибыл, чтобы вскоре уехать на Кавказ, в Тенгинский пехотный полк. Присутствующим уже были известны только что вышедшие отдельным изданием части «Героя нашего времени». Впоследствии современники вспоминали предсказание Гоголя, что Лермонтов-прозаик будет выше Лермонтова-стихотворца.
Неспешный, патриархальный уклад жизни московских семейств во многом напоминал Гоголю быт малороссийской провинции, такой, пожалуй, какой он представил в повести «Старосветские помещики».
«— Вот это грибки с чебрецом! это с гвоздиками и волошскими орехами! Солить их выучила меня туркеня, в то время, когда еще турки были у нас в плену. Такая была добрая туркеня, и незаметно совсем, чтобы турецкую веру исповедовала. Так совсем и ходит, почти как у нас; только свинины не ела: говорит, что у них как-то там в законе запрещено. Вот это грибки со смородинным листом и мушкатным орехом! А вот это большие травянки: я их еще в первый раз отваривала в уксусе; не знаю, каковы они; я узнала секрет от отца Ивана. В маленькой кадушке прежде всего нужно разостлать дубовые листья и потом посыпать перцем и селитрою и положить еще что бывает на нечуй-витере цвет, так этот цвет взять и хвостиками разостлать вверх. А вот это пирожки! это пирожки с сыром! это с урдою! а вот это те, которые Афанасий Иванович очень любит, с капустою и гречневою кашею».
Охотнее, чем в других московских домах, бывал Гоголь у Хомяковых на Арбате. «Я бываю часто у Хомяковых, я их люблю; у них я отдыхаю душой» [3]. Из Москвы Гоголь начал совершать поездки по Московской и соседним губерниям, зиму 1851 г. провел в Одессе. Большое влияние на состояние души писателя оказала Козельская Введенская Оптина пустынь, благодаря старчеству ставшая одним из центров духовной жизни России. Сюда прибывали страждущие всех сословий — искать духовного утешения и наставления. Близким «душе и сердцу» Гоголя стал старец Макарий, поразивший писателя своей высокой духовной жизнью и подвижническим умом.
Рождество 1852 г. ознаменовалось для Гоголя заверше­нием итогового в его жизни произведения «Размышления о Божественной Литургии» — книги, раскрывавшей смысл и значение православной литургии, изданной первым биографом писателя Пантелеймоном Кулишем уже после смерти Гоголя, в 1857 г.
В угнетенном состоянии души, терзаемый сомнениями, в ночь с 11 на 12 февраля 1852 г. после долгой коленопреклоненной молитвы Гоголь предал огню свои бумаги и рукопись второй части «Мертвых душ». Несколько дней спустя А.П. Толстой посетил митрополита Московского и Коломенского Филарета с просьбой убедить больного Гоголя следовать советам врачей. Узнав об изнурительном посте писателя, митрополит прослезился и сказал, что спасение не в посте, а в послушании. Филарет просил ежедневно сообщать ему о состоянии здоровья Гоголя и передавать ему, чтобы тот исполнял требования врачей.
Через несколько дней писателя не стало. В одной из его посмертных записок значилось: «Благодарю вас много, друзья мои. Вами украсилась много жизнь моя».
«Гоголь — один из самых загадочных русских писателей. Он не открывал себя в своем творчестве, а унес с собой тайну своей личности в иной мир. И вряд ли удастся когда-либо ее вполне разгадать». Николай Бердяев написал эти слова в 1921 г., но их можно повторить и сегодня, спустя почти столетие.
Мечта Гоголя отыскать путь к красоте и возрождению задала нам, живущим в ХХІ столетии, больше вопросов, нежели предложила ответов. Что ж, пускай поиск своих решений станет для каждого из нас таким же удивительным и полным творческих неожиданностей, как душа и тайна Рождественской ночи.