Иногда проведать его приходили ста­рые друзья (сокурсники по Киевскому университету, бывшие коллеги, давние ученики). Несколько раз приезжал профессор Ясиновский, заведующий кафедрой факультетской терапии Одесского мединститута, заместитель Николая Дмитриевича по председательству в Республиканской проблемной комис­сии по ревматизму и порокам сердца (я был назначен секрета­рем этой комиссии и периодически под диктовку профессора Ясиновского печатал протоколы заседаний и планы работы).

Однажды при мне Николая Дмитриевича навестил известный одесский офтальмолог академик АН УССР и АМН В.П. Филатов. В хорошую погоду я вывозил Николая Дмитриевича в кресле на большой крытый балкон, выходивший на площадь перед Оперным театром. Если у него были гости, я приносил из кухни по его просьбе разные напитки и угощения. Порой при этом они вовлекали меня в свою беседу, расспрашивали о работе, о жизни моих сверстников, их литературных пристрастиях и прочее.

Ночные дежурства часто были труднее. Во-первых, периодически приходилось делать Николаю Дмитриевичу перед сном подкожные инъекции (кажется, кордиамин и ртутный диуретик новазурол). Рояль, стоявший в кабинете, выполнял роль манипуляционного министолика. И я, соблюдая все требования асептики и антисептики, наполнял люэровский шприц, шел к Николаю Дмитриевичу в спальню и, засучив его рукав, вводил иглу в исхудавшую руку. Кроме того, на нас возлагались все обычные задачи ухода за больным: повернуть с боку на бок или на спину, подать воды, «утку» или судно, включить или выключить кислородную палатку и многое другое.

При улучшении самочувствия Николая Дмитриевича ночные дежурства были менее тягостными, хотя поспать вдоволь, как правило, не удавалось. Во-первых, находясь в кабинете, нужно было постоянно прислушиваться, спит ли Николай Дмитриевич, не прозвенел ли в спальне колокольчик, призывая нас что-то ему подать или чем-то помочь. Правда, дежурантов ночью было двое и мы бодрствовали или дремали в креслах кабинета поочередно. Во-вторых, на длинных книжных полках лежали кипами присылаемые Николаю Дмитриевичу из разных академий зарубежные медицинские журналы. И в «спокойные» ночи я тратил немало времени на просмотр англоязычных изданий, разыскивая статьи и обзоры по теме моей диссертации, и кое-что находил. Но главный кладезь необходимых материалов я там обнаружил в монографии А. Фишберга «Болезни почек», недавно изданной в США. Последующие 4 месяца я ночами штудировал и конспектировал только ее, а уходя с дежурства, припрятывал книгу в укромном уголке — ведь Николай Дмитриевич все равно на английском не читал, а коллеги, дежурившие в другие ночи, нефрологией не интересовались.

Врачей, которые дежурили около Николая Дмитриевича ночью, утром после смены было принято приглашать в столовую для легкого завтрака, чая или кофе. Некоторые дежуранты, сменившись, спешили домой. А я, как правило, из дома Николая Дмитривича, направлялся в УИКМ, где нередко меня ожидала не только рутинная лечебная работа до 14–15 часов, но и обследование тематических больных для диссертации с последующей работой в лаборатории до вечера. Поэтому я обычно соглашался подкрепиться, тем более что это предлагалось очень искренне и радушно. Угощение было не только вкусным и достаточно сытным, но и очень интересным, так как сам набор яств был для меня новым. Я, например, в доме Николая Дмитриевича впервые отведал пасхальные куличи и крашеные яйца. А бутерброды с незнакомыми мне до того колбасами или ветчиной! А сыры с неслыханными до того названиями: камамбер, рокфор, пармезан — и необычным вкусом! Но самое большое удовольствие от этой утренней трапезы я получал, когда рядом за тем же столом завтракал и сын Николая Дмитриевича — Дмитрий Николаевич (дома — Дима), который с женой Еленой и десятилетним сыном Колей жил там же вместе с отцом. Дмитрий Николаевич был доцентом Киевского мединститута, заведовал кафедрой физколлоидной химии, заканчивал оформление своей докторской диссертации, владел, по словам Николая Дмитриевича, тремя иностранными языками. Беседа с этим высокообразованным и интеллигентным человеком всегда была приятна, интересна и полезна.

Бывали у Николая Дмитриевича бессонные ночи, когда он, несмотря на сносное самочувствие, долго не мог заснуть и нередко просил: «Давайте послушаем радио». Я включал приемник и, сидя на табуретке у постели, «бродил» по коротким волнам, выбирая интересные для него передачи — чаще музыкальные, иногда франкоязычные. В полумраке спальни негромкая музыка настраивала Николая Дмитриевича на воспоминания, и иногда он подолгу рассказывал мне такие интересные вещи, что я забывал о сне и слушал, затаив дыхание. До сих пор не могу простить себе, что не сообразил тогда хотя бы вкратце, пунктирно записывать его рассказы о себе, о своей семье, о дореволюционном Киеве, об иногородних коллегах и многое другое, а иногда просто о своих поездках за рубеж и о сравнительных достоинствах французской и немецкой кухни (по ресторанным впечатлениям). Я не воспринимал это как мой диалог (разговор, беседу) с Николаем Дмитриевичем. Это были его монологи, чаще всего продиктованные стремлением вернуться в свое прошлое, вновь оживить в памяти дорогие ему эпизоды, встречи, чувства, рассказывая мне о них. Ведь инициатором этих рассказов всегда был он, тему тоже выбирал он, так же как и стиль повествования, а я был только слушателем, лишь изредка позволяя себе задать какой-нибудь вопрос или отреагировать на услышанное краткой репликой. Не знаю, вел ли Николай Дмитриевич подобные разговоры с другими дежурантами. Я никогда не беседовал об этом с коллегами, так же как и обо всем другом, более или менее интимном, что видел, слышал или узнавал в доме Николая Дмитриевича. Признаюсь, мне казалось, что ему было интересно общаться со мной таким образом — вспоминая, информируя, поучая. Возможно, он ценил во мне внимательного, чуткого и благодарного слушателя, достаточно эрудированного, чтобы понимать услышанное от него и адекватно откликаться краткими репликами или вопросами.

Хочу хотя бы вкратце изложить некоторые сохранившиеся в памяти рассказы Николая Дмитриевича.

Я не знаю, когда он женился на дочери профессора Василия Парменовича Образцова — еще будучи студентом медицинского факультета Киевского университета Святого Владимира или уже после его окончания «с похвалой» в 1899 г., — но сразу после выпуска он уже работал в университетской клинике своего тестя. Профессор Образцов тогда был одним из ведущих представителей киевской терапевтической школы. Наукой он, кажется, не увлекался, но был, несомненно, талантливым клиницистом и очень успешным практикующим врачом. Николай Дмитриевич рассказывал, что Образцова не раз приглашали в Германию на консилиумы к богатым пациентам и «он за три дня привозил такой гонорар, что всей семье хватало на год». Семье своей дочери он щедро помогал, позволяя зятю тратить время и силы не на заработки, а на профессиональный рост и научную карьеру. Николай Дмитриевич уже в первые годы начал выезжать в престижные европейские клиники, осваивая передовые методы диагностики (в том числе и недавно созданную электрокардиографию) и лечения. В 1902 г. он был направлен в Петербург, где в лаборатории И.П. Павлова, экспериментируя на собаках, подготовил докторскую диссертацию «К физиологии кишок», которую успешно защитил в 1904 г. Я видел и читал один из сохранившихся у него экземпляров диссертации, отпечатанных в типографии перед защитой небольшим обязательным тиражом (200 или 300 экземпляров).

Вернувшись после защиты диссертации в Киев, Николай Дмитриевич стал старшим ординатором в клинике тестя, а затем приват-доцентом Киевского университета и профессором Киевских женских медицинских курсов. Он продолжал периодически выезжать во Францию и Германию, посещая клиники и научные учреждения (в том числе Институт Пастера в Париже). Все это позволило Николаю Дмитриевичу реализовать собственный талант клинициста и, как он мне говорил, «стать правой рукой Образцова».

Венцом этого содружества выдающихся клиницистов стала их эпохальная работа «Симптоматология и диагностика тромбоза венечных артерий сердца», опубликованная в 1909 г. на русском языке (и дублированная на немецком). Николай Дмитриевич показывал мне оттиски статьи на обоих языках. Я перечитал объемистый русский вариант работы дважды. Авторы глубоко проанализировали приведенные в статье три (или четыре) очень подробные истории болезни и веско обосновали поставленный ими прижизненно диагноз коронаротромбоза, подтвержденный затем на аутопсии. Они не только впервые в мире доказали возможность прижизненной диагностики острого тромбоза венечных артерий (термин «инфаркт миокарда» еще не применялся), но и сумели описать в своих наблюдениях его различные клинические «маски» — грудную жабу, отек легких, кардиогенный шок.

К сожалению, успешное и взаимно полезное сотрудничество Николая Дмитриевича со своим тестем, всемирно прославившее их обоих, вскоре было безвозвратно нарушено семейным скандалом. Василий Парменович так страстно влюбился в супругу своего университетского коллеги профессора патофизиологии Линдемана, прибалтийского немца, что покинул свой дом, семью и воссоединился с возлюбленной. Разыгрался громкий скандал, дело чуть не дошло до дуэли. А жена Николая Дмитриевича — Мария Васильевна, забрав к себе мать, покинутую супругом, навсегда рассорилась с отцом, хотя он и впредь обещал щедрую помощь, и поклялась никогда не брать у него ни копейки. По словам Николая Дмитриевича, даже после этого скандала он не изменил своего отношения к Василию Парменовичу и по-прежнему испытывал к нему глубокое уважение и искреннюю благодарность за то, что делал для него тесть. Но все же ему пришлось (очевидно, из-за настояний жены) уйти из университетской клиники В.П. Образцова и навсегда прервать с ним сотрудничество. Николай Дмитриевич остался профессором Киевских женских медицинских курсов, заведовал терапевтическим отделением Киевской горбольницы, но, как сам признался, был вынужден усиленно заняться частной практикой, чтобы покрыть существенный материальный ущерб для семьи из-за гневной клятвы Марии Васильевны.

В 1919–1922 гг. Николай Дмитриевич с семьей жил в Одессе, заведуя кафедрой терапии в Новороссийском университете, но затем вернулся в Киев и возглавил в Медицинском институте кафедру пропедевтической терапии, а после смерти профессора Ф.Г. Яновского в 1929 г. — кафедру факультетской терапии (пожизненно).

В начале 20-х годов прошлого века в семье Николая Дмитриевича было четверо детей — две старших дочери, сын Дмитрий и их младшая сестра (к сожалению, имен всех сестер я не запомнил). Из его рассказов я узнал, что обе старшие дочери проживают за рубежом. Самая старшая дочь вместе с женихом (ставшим позднее мужем) после гражданской войны перебралась в Польшу, а оттуда — во Францию, где благополучно обосновалась. Гораздо чаще и подробней Николай Дмитриевич рассказывал о второй дочери, которая была его очевидной любимицей. Ее поясной портрет маслом висел на стене спальни прямо напротив кровати, так что Николай Дмитриевич, не поворачивая головы на подушке, мог видеть лицо дочери — красивое холеное лицо молодой женщины. Рядом с портретом висела большая фотография внука, похожего на маму. Николай Дмитриевич рассказывал, что эта дочь особенно болезненно воспринимала те потрясения, которые произошли в стране после двух революций 1917 года, гражданской войны, НЭПа, вынужденного переезда их семьи в Одессу и обратно в Киев и прочее. Она рвалась за границу любой ценой, и Николай Дмитриевич, видя страдания своей любимицы, в конце 20-х годов помог ей получить разрешение на недолгий (кажется, 6 месяцев) выезд по какому-то делу во Францию, заранее обсудив, что обратно она не вернется. Так и произошло: она благополучно устроилась в Париже, удачно вышла замуж, родила здорового сына, но с любящим отцом больше не встретилась. Они довольно регулярно переписывались. Письма от дочери не раз приходили и во время моих дежурств, и Николай Дмитриевич многократно их перечитывал. Однажды он вслух при мне произнес: «Написано грамотным русским языком, но чувствуется, что думает она уже по-французски и лишь потом переводит на русский». А как-то ночью, неважно себя чувствуя и маясь бессонницей, Николай Дмитриевич рассказал, что недавно к нему приходил давний его пациент и приятель, занимающий ныне какой-то высокий административный пост. Искренне желая развеселить и ободрить Николая Дмитриевича, он предложил пригласить к нему в гости из Франции обеих дочерей, которые наверняка будут счастливы увидеть отца. Николай Дмитриевич ответил, что приезд дочерей был бы для него самым большим счастьем, но он категорически против него, так как боится, что их отсюда уже не выпустят. «Что вы надумали? — запротестовал гость, — ведь я сам организую и вызов, и паспорта, и визы!» «Вам я абсолютно доверяю, — ответил Николай Дмитриевич, — но беда в том, что это уже будет зависеть не от вас и решать будете не вы. Поэтому я категорически запрещаю вызывать сюда дочерей!» Он был так одинок и несчастен, рассказывая о своем самоотверженном отказе от встречи с дочерьми…

Действительно, как будто какой-то злой рок приносил в его семью несчастье за несчастьем. Мне рассказывали, что его жена и младшая дочь умерли в 1930-х годах одна вслед за другой. С людьми, знавшими Николая Дмитриевича и его семью еще в довоенные годы, обсуждать подробно это несчастье было не принято: они или отмалчивались, или говорили, что мать и дочь умерли от туберкулеза. Дима был искренне преданным и горячо любящим сыном, но он не мог, конечно, заполнить образовавшуюся в их семье зияющую пустоту, когда из нее по разным причинам выбыли все женщины — мать и три сестры. Ну а то, что Николай Дмитриевич не согнулся под тяжестью утрат, что все эти годы он продолжал много и успешно трудиться, характеризует его как сильного и мужественного человека.

Это проявилось и во время Второй мировой войны. В начале июля 1941 г. Николая Дмитриевича, как и других лиц, относящихся к «государственному достоянию» (выдающихся ученых, деятелей искусства и культуры, изобретателей и пр.), правительство организованно эвакуировало из Киева. И в свои 65 лет он жил в одиночку, без родных и близких, напряженно работая в области военной медицины (раневой сепсис и др.) сначала почти 3 года в Уфе, а затем в Москве. Он рассказал мне о том, что вместе с академиком Н.Н. Бурденко, главным хирургом Советской армии, вылетал из Москвы в Киев на консилиум к умирающему от газовой гангрены генералу армии Ватутину. Напомню также, что он тогда проводил и большую организационную работу в качестве одного из учредителей Академии медицинских наук СССР.

Во время своей многолетней и тяжелой болезни Николай Дмитриевич продолжал руководить УИКМ формально, не имея никакой возможности вникать во все подробности и детали его деятельности. Фактически во главе УИКМ в то время находился Анатолий Львович Михнев, довоенный молодой сотрудник Николая Дмитриевича, защитивший после войны докторскую диссертацию, ставший профессором и вскоре назначенный заместителем директора УИКМ. Он и «ближние бояре», которые входили в состав Ученого совета, регулярно собиравшегося в доме Николая Дмитриевича, как-то вводили его в курс дела и сообщали общую информацию, но… Атмосфера в стране в послевоенные годы все больше накалялась, диктат партии становился более жестким и реакционным, над наукой вообще и научно-исследовательскими институтами в частности нависли тучи. Все более радикально обсуждались повсюду вопросы научных кадров, их количественного и качественного состава. В такое время как никогда был необходим активный и очень авторитетный руководитель, который сумел бы оградить УИКМ от нападок и происков министерских бюрократов. И этим руководителем стал Николай Дмитриевич — старый, тяжело больной, физически немощный, но обладавший неукротимой волей и, главное, непререкаемым авторитетом человек.

На этот счет меня еще раньше просветил Платон Лукич Шупик, с которым мы были знакомы по Киргизскому мединституту, где он был директором, и к которому я обратился как к начальнику УМУЗа Минздрава Украины с вопросом о моем трудоустройстве после аспирантуры. «А это решит директор УИКМ», — ответил он. «А Минздрав?» — наивно спросил я. И мудрый Платон Лукич просветил меня: «На Украине есть только два директора НИИ — академик Стражеско и академик Филатов, с мнением которых Минздрав соглашается беспрекословно и просьбы выполняет неукоснительно. Ведь в случае отказа они все равно добьются своего через ЦК КПУ или Совмин».

И действительно, в 1950 г., когда трехлетний срок аспирантуры истек, Николай Дмитриевич оставил всю нашу семерку в УИКМ младшими научными сотрудниками. И позднее Минздрав вмешивался в штатный состав УИКМ деликатно, не приказами, а уговорами. Министры здравоохранения с финансистами и без сопровождения неоднократно приезжали домой к Николаю Дмитриевичу и подолгу с ним беседовали, пытаясь если «не мытьем, так катаньем» получить его согласие на сокращение (а как потом стало известно, и на чистку) кадров УИКМ, но тщетно. Помню, как однажды ночью Николай Дмитриевич долго не мог заснуть, а потом поведал: «Опять сегодня приезжал министр, говорил, что с финансами плохо, кадры института нужно сокращать. Но я знаю, чего они хотят, и ни за что на это не пойду. В самом крайнем случае — скажу, пусть закрывают отдел патологии беременных и отдел клинической хирургии. Но они на это не согласятся». Действительно, отдел патологии беременных был единственным в Украине и благодаря отлично поставленной клинической работе пользовался большой популярностью у рожавших жен, дочерей и прочих родственниц высокого начальства Украины, а в отделе хирургии работали виртуозы. Я уже не говорю о том, что «качественный» состав кадров этих отделов, по мнению начальства, был совершенно безукоризненным.

Думаю, что именно непререкаемый авторитет Николая Дмитриевича позволял ему все эти годы категорически отвергать неоднократные попытки Минздрава проводить, как и в других НИИ, ежегодное сокращение кадров УИКМ и даже деликатную «чистку» их. Несмотря на многократные визиты и уговоры министров и их заместителей Николай Дмитриевич был тверд как скала, и при его жизни сотрудники выбывали из штатов УИКМ только по «естественным» причинам — уход на пенсию по возрасту, уход на инвалидность по болезни, смерть.

Я никогда не считал себя любимчиком Николая Дмитриевича. Его отношение ко мне всегда было уважительным, благожелательным, часто приветливым, но ровным, без проявлений каких-либо личных эмоций и стремления к особой близости. Я полагаю, что он не сомневался в моей преданности ему и его семье, в моем глубоком уважении к его мудрости и личным человеческим качествам. Полагаю также, что он ценил меня как слушателя (внимательного, понимающего и сопереживающего, благодарного) и, надеюсь, как перспективного клинициста и научного работника.

Самый грустный раздел моих воспоминаний — это тот вечер, в середине июня 1952 г., когда я, будучи ответственным дежурным в УИКМ, получил от прибывшего вечером фельдъегеря какой-то важный пакет с сургучной печатью Совмина на имя заместителя директора УИКМ. А вскоре А.Л. Михнев сам позвонил в клинику и попросил меня немедленно доставить пакет ему домой. Сообщив об этом второму дежурному врачу, я от улицы Саксаганского до Пассажа на Крещатике прибыл к Михневу своим ходом. Он вскрыл пакет и радостно сообщил мне, что это долгожданный указ о присвоении УИКМ имени Н.Д. Стражеско. «Нужно немедленно сообщить это Николаю Дмитриевичу, — сказал Михнев, — он будет очень рад. Пойдемте к нему со мной». Пешком мы дошли до квартиры Николая Дмитриевича примерно в 23 часа и застали там доцента Александра Лазаревича Пхакадзе, который несколько часов назад сделал Николаю Дмитриевичу очередную абдоминальную пункцию и выпустил много асцитической жидкости. Там были и терапевты — профессоры А.А. Айзенберг и Д.Н. Яновский — и, конечно, сын Дмитрий Николаевич. «Николай Дмитриевич дремлет, — говорили все они, — не нужно его беспокоить». Но Михнев, размахивая указом, почти ворвался в спальню, за ним вошли остальные. Я остался в хорошо знакомом кабинете, озирая увешанные картинами стены, письменный стол, за которым видел Николая Дмитриевича еще в 1947 г., большое уютное кресло у двери в спальню, на котором мне иной раз удавалось подремать во время ночных дежурств. Я мысленно прощался со всеми «свидетелями» моих многократных ночных и дневных бдений около Николая Дмитриевича. А потом, выглянув из спальни, меня окликнул Михнев: «Почему вы не поздравляете Николая Дмитриевича? Идите сюда!». И я зашел в полутемную спальню с завешанными лампами и зашторенными окнами, протиснулся к кровати Николая Дмитриевича, который, временами постанывая, лежал с закрытыми глазами, нашел его руку, страшно исхудавшую, безвольно слабую и, слегка пожимая ее, пролепетал несколько слов о той радости и гордости, которые сегодня испытываем мы, его ученики. Еще я, кажется, добавил, что его имя на названии УИКМ всегда будет нашим знаменем, под которым мы будем самоотверженно трудиться, продолжая его дело. Поначалу мне показалось, что Николай Дмитриевич меня не услышал или не понял. И вдруг, продолжая нежно держать его руку в своей, я почувствовал слабое ответное пожатие. Это было прощание!

Николай Дмитриевич скончался 27 июня. Узнал я об этом после тонзиллэктомии в клинике профессора Коломийченко. Выписавшись досрочно, я присоединился к многолюдной похоронной процессии и проводил гроб с телом Николая Дмитриевича до семейного участка на Лукьяновском кладбище, где похоронили и его.

А через год с небольшим на кафедре пригласившего меня профессора М.И. Франкфурта, ученика Николая Дмитриевича еще с довоенных лет, я начал свою сорокалетнюю службу в Донецком медицинском институте (ныне Национальном медицинском университете). На всех этапах моей работы в Донецке (от ассистента до заведующего кафедрой) я хранил прочно усвоенные мною традиции школы академика Стражеско и во всех видах своей деятельности — педагогической, научной, лечебной — старался передавать это наследие моим ученикам и коллегам. Более того, теперь я допускаю, что стратегия моих научных интересов 50–80-х годов прошлого века, реализации которых были посвящены моя докторская диссертация (о «сердечной почке») и ряд кандидатских диссертаций моих учеников, отчасти была сформирована подсознательно под влиянием навсегда запомнившейся мне неспособности медицины 40-х годов ХХ века продлить жизнь и уменьшить страдания моего учителя Николая Дмитриевича Стражеско. Вечная ему память!

Подготовлено к печати пресс-службой журнала Therapia